Глава 1. Побег

О чем может думать маленькая трехлетняя девочка, глядя на свое отражение в огромном немецком зеркале? Сейчас, наверное, о чем угодно. А вот тогда, в начале 60-х XX века, мысли были возвышенными и патриотичными, как и всё вокруг. И кто бы мог подумать, что, разглядывая себя в зеркале, девочка любуется не своим отражением, а четко оценивает свои действия:

«И что же это получается? Когда я вырасту большой и стану великим человеком, как Ленин, напишут мою биографию, и все узнают, как плохо я вела себя в детстве?»

Эта мысль приводила в ужас белокурую головку маленькой девочки и разом остужала ее пыл дня на три. И все это время девочка вела себя так неправдоподобно смирно, что бабушка начинала опасаться за ее здоровье. Она то и дело щупала лоб малышки, стараясь не упустить момент, когда температура вырвется из-под контроля.

А девочка тем временем приносила табуреточку и ставила ее под ноги своей бабушке, когда та усаживалась смотреть телевизор. Телевизор у них был одним из первых в доме, и часто на просмотр телепередач приходили соседи. Девочка расставляла стулья, создавая импровизированный амфитеатр, а пока никого не было, она выступала сама, исполняя песни на «иностранном языке», который был понятен только ей самой.

Иногда она делала паузу в своем выступлении и углублялась в разглядывание журналов. Они стояли стопочками: «Работница», «Здоровье», «Огонёк», «Крокодил», «Советский экран» и, конечно же, «Веселые картинки». Потом журналы будут аккуратно перевязаны веревочками и медленно перекочуют в руки пионеров, собирающих макулатуру.

Именно так я начала свой новый рассказ, но быстро поняла, что описывать саму себя со стороны таким вот образом я не смогу. Как можно передать те мысли, которые тогда крутились у меня в голове от третьего лица? Они же не всегда обретали в моих действиях четкие формы?

Тогда зачем вообще писать автобиографический рассказ? Или повесть? Или роман?! А вот надо! Надо, чтобы дети не ругали своих детей за шалости, унаследованные от предков, и знали, чего ожидать от своих наследников в ближайшем будущем. Да и то, что рассказывала мне моя бабушка, кто же потом передаст моим правнукам?

А учитывая, что о моем появлении на этом свете узнала вся Рига, точнее, все читатели местной вечерней газеты «Rīgas Balls», а эту газету в Риге читали все, то зачем же скромничать? Статья была настолько личной и жестокой, что хранится у меня лишь как доказательство моего происхождения. Обнажив перед чужими людьми драму молодых людей, «неравнодушная общественность» заколотила такой основательный кол в отношения моих родителей, что даже сама надежда на хэппи-энд была сразу стерта в порошок. А ведь «все могло быть иначе», как утверждало название статьи, если бы молодым просто не мешали разобраться в собственных чувствах! Хотя сейчас я даже и не представляю себе другого сценария своего детства.

Глядя на своих малышей, взрослые редко задумываются, с какого возраста они начинают себя помнить. Я хорошо помню себя с возраста двух лет и трех месяцев. Почему этот возраст так четко впечатался в мою память? Да потому, что в это время меня чуть не потеряли. А ведь я просто совершила свое первое самостоятельное путешествие из дома в Кировский парк. Сейчас ему вернули прежнее название «Верманский парк». Он был заложен за сто лет до рождения моей бабушки Нади.

И если проложить прямую дорогу от нашего дома в центре Риги до старейшего рижского парка, она составит около одного километра. В те времена наш дом стоял на улице Петра Стучки, 49/51. Ранее и сейчас это улица Тербатас. Расстояние до парка небольшое, но если учитывать пересечения больших улиц и маленькие ножки девочки, прошагавшей его самостоятельно, оно покажется огромным.

Наша улица была очень зеленой, как и многие улочки Риги. Узкие, каменные, но зеленые. Старый Париж очень напоминает мне родную Ригу: такие же красивые высокие дома и узкие улочки. Но, в отличие от Парижа, в Риге я не чувствовала себя как в каменном мешке. Везде вдоль улиц росли огромные деревья. Под нашими окнами росли пышные липы. И когда они цвели, их медовый запах перебивал даже ароматы кофе и булочек с корицей, доносившиеся из хлопающих дверей маленьких кафе.

Я росла энергичным, очень энергичным и безумно любознательным ребенком. Мне было интересно всё, всегда и везде! С раннего детства я знала не только все парки Риги, но и все их интересные и потайные уголки. Бабушка садилась на скамейку, а моей задачей было не исчезать из виду. Парки были настолько прекрасны, тенисты и запутаны, что можно было непрерывно гулять по ним целыми днями, понимая, как же тебе повезло в этой жизни! Как повезло родиться в самом красивом и самом зеленом городе на Земле!

Самым любимым и близким к дому был Кировский парк. В тот майский день мы, как обычно, собрались с бабушкой на прогулку. Она уже заперла дверь, как вдруг вспомнила, что не проверила газ. Дело святое: проверить утюг и газ! Бабушка вернулась, оставив меня на минутку одну. Всего на одну минутку! Этого времени мне вполне хватило, чтобы вспомнить, что я забыла сказать что-то важное своей тетушке Лене, которая только что ушла в школу.

Она была старше меня всего на семь лет. Красивая, бледнолицая, с длинными волнистыми темно-каштановыми волосами и печальными карими глазами. Свои большие глаза она в дальнейшем скрыла очками в тонкой золотой оправе. А без очков она очень напоминала Мону Лизу. Конечно, не в том возрасте, когда она ходила в третий класс, а чуть постарше. Один раз ее даже преследовал художник, а быть может и маньяк. Он кричал на всю улицу Петра Стучки: «Вы моя Мона Лиза! Я должен вас нарисовать!» Тётушка убежала от него, а мы долго успокаивали ее дома, убеждая, что она гораздо красивее Моны Лизы и не такая толстая.

Когда я увидела настоящий портрет Джоконды в Лувре, я вспомнила эту историю. Мне и в голову не приходило, что этот портрет может так глубоко поразить. Это настоящее волшебство, для которого не существует времени и физических границ. Это то, что проникает глубоко в сердце и впечатывается там навсегда чувством бесконечного восторга. Подобное чувство можно сравнить только с настоящей любовью.

Тетушка, наша домашняя Джоконда, постоянно болела. Сказались возраст родителей и только что закончившаяся война. Лена много со мной возилась, воспитывала меня, и все принимали ее за мою старшую сестру, дергая ее при случае за косички.

Она ходила в самую лучшую школу Риги — 40-ю английскую. И я тоже хотела в ней учиться. Но меня мало волновал иностранный язык, мне очень нравилось само здание школы — одно из самых необычных и красивых на нашей улице. Видимо, уже тогда во мне закладывались зачатки будущего архитектора.

В эту школу я тоже пыталась поступить. До сих пор помню ту лестницу, по которой, вибрируя от напряжения, я поднималась на второй этаж, чтобы провалиться на вступительном экзамене. Даже тот чертов экзамен я помню до сих пор! Мне надо было назвать карточки, которые мне приоткрывали по очереди и в разнобой. Но я уже была девочкой с хорошо сформировавшимся мировоззрением и вкусом, и непростым характером. Поэтому я гордо назвала только самые приятные из них: стрекозу, бабочку и еще что-то там красивое. Зачем мне было говорить о том, что меня тогда ничуть не интересовало? Но не судьба.

Забавно, что впоследствии 23-я средняя школа, где учились я и мои родители, снова переименованная после развала Советского Союза в «Гимназию им. Ломоносова», неожиданно стала филиалом 40-й школы, где расположились ее начальные классы.

Трепетное отношение к языку было заложено в нашей семье с детства. Не допускалось коверканье слов. Слова-паразиты убивались на корню, а сквернословие не применялось даже в анекдотах. Возмущение и несогласие передавались лишь повышенными тонами. Бабушка прекрасно знала немецкий язык, а мы с тетушкой учили английский. Раз в неделю у нас был день иностранного языка или день тишины, так как разговаривать между собой дети могли только на английском. В этот день мы были особенно послушными и нетребовательными. Я ходила по комнате со словарем, тыкая пальчиком в нужные слова, чтобы тетя поняла, что же мне от нее нужно.

До поступления в 40-ю английскую школу я легко пролетела и с музыкальной школой. Я отлично помню то прослушивание. Вообще, я четко помню почти все свои экзамены, которые мне доводилось сдавать в своей жизни. Видно, я всегда стрессовала не по-детски. Со всеми задачами я справилась блестяще. Но в феврале уже был завершен набор на новый учебный год, и получилось как в том анекдоте:

— Девочка талантливая, но мест нет! Приходите на следующий год!

Мою бабушку это не остановило. В их дворянской семье музыка была обязательной дисциплиной, хотя и не все достигали в ней высот. Прекрасно играла бабушкина сестра Тамара. Мне запомнилось, как она пришла домой после премьеры «Бриллиантовой руки», села за пианино и сыграла сразу все песни из фильма. Она не знала ни одной ноты, а просто играла на слух.

Чтобы не терять время, бабушка отдала меня к частному преподавателю по фортепиано в «Музыкальный салон». Он находился в паре кварталов от нас. И хотя учителя время от времени у меня менялись — то уходя в декрет, то уезжая в Израиль, — шесть классов я успешно окончила. Хорошо помню имена своих последних учителей: Джульетта Ивановна и Жанетта Викторовна. Я даже выступала на концерте на настоящем рояле!

Бабушка слушала меня с удовольствием. Своего инструмента у нас не было, и мы взяли напрокат пианино «Рига». Это был шикарный, очень красивый полированный инструмент с изумительным звуком. Он был получен прямо с Рижской фабрики музыкальных инструментов.

Выдающиеся экземпляры, то есть с удивительно чистым, певучим звуком, тогда отслеживались. И если такой инструмент попадал в прокат, то за ним устраивалась настоящая охота. Выкупить его было нельзя, поэтому его брали напрокат, а при транспортировке «случалось страшное» — инструмент разбивался. Обломки предъявлять не требовалось. Составлялся акт, виновник выплачивал тройную цену, а желанное фортепиано уходило в частные руки.

У нас пианино стояло очень долго. Плата за прокат была мизерной. И когда мы все-таки расстались с инструментом, он ушел уже в «частные руки». Но стоило пианино покинуть нашу квартиру, как я вновь воспылала любовью к музыке и начала ходить в «Музыкальный салон». Плата за игру была небольшая, кабины с пианино маленькие и узкие, с интересной звукоизоляцией. Звук выходил, но не заходил! Когда я шла по ковру коридора, то изо всех кабинок звучала музыка. Какофония стояла ужасная. А в самой кабине ничего не было слышно, кроме своего инструмента.

А пока я стояла на лестничной клетке, а точнее, висела на перилах в ожидании бабушки. Толстые дубовые перила были у меня над головой, и я могла раскачиваться, глядя вниз на ступеньки другого лестничного пролета. Того, по которому я буду катиться кубарем в студенческие годы. И все благодаря преподавателю, который вздумал уехать в командировку за рубеж и сократил время сдачи курсовых работ до невероятного минимума.

Мы чертили по ночам, а с утра шли на лекции на автопилоте, чтобы немножко поспать в аудиториях. И я с громадной папкой с чертежами, с самодельной сумкой, в которой лежала куча баночек с разведенной краской для «отмывки», скатилась вниз. Самым волшебным образом я не помяла папку, не разбила стеклянные баночки и не поломала руки-ноги. Тело было расслаблено, голова не работала, словом, мне повезло.

А лестница у нас была роскошная, как и весь старинный дом, построенный в 1910 году. На ее ступеньках я буду целоваться со своим школьным другом. А до этого буду ходить по ним на руках, когда подавлюсь конфетами «морские камушки». Сосед с пятого этажа, точная копия кубинского лидера Фиделя Кастро, перевернет меня и будет держать за ноги, вытряхивая из моего дыхательного горла те самые морские камушки. У бабушки в семье уже была смерть братика или сестрички по подобной причине, поэтому все предметы, попадавшие в мое дыхательное горло, быстро и тщательно извлекались.

По этим же перилам я потом буду кататься по-девичьи, попой вперед. Правда, лучшие для катания перила Риги были расположены в Пороховой башне — тогдашнем Музее революции, где нас в торжественной обстановке будут принимать в пионеры. И из-за этих же перил я в шестом классе заболею желтухой и только тогда узнаю, что перед едой руки необходимо мыть. Тщательно мыть с мылом, а не абы как. А ведь большинство людей на земном шаре узнают об этом важном нюансе лишь в следующем веке, во время пандемии! Но не все поймут, насколько это полезный ритуал, и с уходом пандемии опять об этом успешно позабудут.

Желтуха, или болезнь Боткина, или гепатит «А» тогда накрыл меня жестоко. Точнее, меня просто скрутило. Но моя бабушка тотчас поставила диагноз. У нее был такой талант — ставить с ходу диагноз, убивая врачей наповал: «Ну как вы такое можете говорить? Необходимо сдать анализы!» А потом: «Надежда Павловна, а как вам удалось определить-то?» Бабушка не только диагнозы ставила, она тут же принимала меры. Когда она умерла, мы выкинули большой тканевый мешок с нераспакованными лекарствами, которые бабушка покупала по рецепту и выкладывала на табуретку, чтобы врач видел. Сама же она лечила меня без лекарств, быстро и толково. Может поэтому я очень редко болела. Когда пришла врач, бабушка заявила ей, что «это желтуха».

— Ну как вы можете ставить диагноз? — возмутилась врач. — Вы что, доктор?

Она покачала головой и взяла анализы. Ближе к ночи в дверь позвонили: для срочной госпитализации за мной приехала скорая.

— Ребенок уже спит. Приезжайте утром, — безапелляционно заявила моя бабушка, закрыв дверь перед людьми в белых халатах.

В десять утра скорая уже везла меня в больницу. Во взрослую, так как детская была забита такими же безалаберными детьми с грязными руками. Не успев приехать, я ушла гулять по территории со взрослыми. Врачи тут же решили, что я сбежала, и меня чуть не объявили в розыск. А я тем временем знакомилась с огромной лесной территорией больницы и собаками. Вольеры подопытных животных находились тут же. Какие эксперименты ставили на них, неизвестно, но псинки были в перевязках и в отдельных клетках.

В больнице мне понравилось. Благодаря тому, что бабушка сразу же посадила меня на диету, я не успела пожелтеть и меня ничем не лечили, кроме диетического меню. Правда, один укол мне всё-таки всадили. Мы поменялись с одной девушкой кроватями, и мне по наследству к этой кровати впаяли В12. Не по фамилии, а по расписанию на спинке койки. Жутко болючая витаминная инъекция. Там же я впервые попробовала снотворное. Моя приятельница по палате предложила попросить у медсестрички димедрол, чтобы лучше спать. Но у меня оказалась совершенно другая реакция. Сон полностью прошел. На сутки! Зато следующие два дня я спала как убитая.

Ждать бабушку дольше сил не было, и я бросилась догонять свою тетушку. Наверное, уже тогда я бегала очень быстро. Позже мне постоянно приходилось где-то бегать на соревнованиях. Один раз мое имя даже было внесено в список лучших школьных бегунов, которые традиционно бегали 2-го мая по улице Ленина. Но врожденная скромность не позволила мне тогда это сделать. Мне хватило того, что я прочла свое имя в списках, которые были развешаны на всех столбах. Я помню и тот школьный забег на стадионе, который этому предшествовал. Так как моя фамилия была в конце журнала, девочки уже закончились, и мне пришлось бежать с мальчишками. И хотя я прибежала последней, мой результат оказался лучшим среди девочек.

Когда бабушка вышла из дому, я уже пропала из виду. Сейчас сложно себе даже представить, как такая маленькая девочка, которой было чуть больше двух лет, могла идти по улице совершенно одна! Как?! Но тогда это никого не смутило. Почему?

Я была красиво одета. Игрушка, а не ребенок! Хорошенькая малышка с большими синими глазами, маленьким курносым носиком и локонами цвета зрелой пшеницы. Меня можно было спокойно забрать, чтобы потом продать какой-нибудь бездетной паре! Но люди были ко мне совершенно равнодушны. Воспитанные рижане не брали чужое! Или они не хотели брать на себя ответственность за чужого ребенка? А вдруг его бросили, и потом думай, куда его деть? И что с ним вообще потом делать?

Но что бы кто ни думал, я прошла мимо 40-й английской школы, позабыв все свои планы. Далее я повторила маршрут, который мы с бабушкой ежедневно проделывали, и зашла в свой любимый парк. Не знаю, что чувствовала моя бабушка, когда я пропала. Явно вселенский ужас с леденящими кровь предположениями. В милицию, куда она обратилась, ей бесчувственно сказали:

— Если в ближайшие четыре часа ребенок не найдется, тогда мы начнем его поиски.

И не добавили, что в течение этих четырех часов можно спокойно сойти с ума от ужаса. В это время в Риге начали прокладывать центральное отопление, и многие улицы центра города были перерыты большими траншеями, через которые были перекинуты пешеходные мостики с перилами. По всей видимости, в милиции решили, что меня потом надо будет искать где-то в такой канаве, недалеко от дома.

Кстати, одна такая траншея была за углом, как раз в переулке на улице Акас, где находилась моя будущая 23-я школа. Получается, что такие раскопки еще долго бороздили наши улицы. Если мы уже самостоятельно, без взрослых, часами изучали в этом каменном пироге исторические слои Риги, выковыривая при этом из него волшебные камни. А пока моя бабушка, очень мудрая женщина, наверное, решила мыслить, как и я:

— Куда Мариночка могла деться? Может быть, она пошла туда, куда мы с ней и собирались идти? В Кировский парк?

Продолжение